Неточные совпадения
Старики беспокоили. Самгин пошел
в кабинет, взял на ощупь книгу, воротился, лег. Оказалось, он ошибся, книга — не Пушкин, а «История Наполеона». Он стал рассматривать рисунки Ораса Берне, но перед глазами стояли, ругаясь, два
старика.
Впрочем, они уже давно не видались; бесчестный поступок,
в котором обвиняли Версилова, касался именно семейства князя; но подвернулась Татьяна Павловна, и чрез ее-то посредство я и помещен был к
старику, который желал «молодого человека» к себе
в кабинет.
Когда Привалов вошел
в кабинет Бахарева,
старик сидел
в старинном глубоком кресле у своего письменного стола и хотел подняться навстречу гостю, но сейчас же бессильно опустился
в свое кресло и проговорил взволнованным голосом...
Привалова поразило больше всего то, что
в этом
кабинете решительно ничего не изменилось за пятнадцать лет его отсутствия, точно он только вчера вышел из него. Все было так же скромно и просто, и стояла все та же деловая обстановка. Привалову необыкновенно хорошо казалось все: и
кабинет, и
старик, и даже самый воздух, отдававший дымом дорогой сигары.
Бахарев вышел из
кабинета Ляховского с красным лицом и горевшими глазами: это было оскорбление, которого он не заслужил и которое должен был перенести.
Старик плохо помнил, как он вышел из приваловского дома, сел
в сани и приехал домой. Все промелькнуло перед ним, как
в тумане, а
в голове неотступно стучала одна мысль: «Сережа, Сережа… Разве бы я пошел к этому христопродавцу, если бы не ты!»
Это шумное веселье было неожиданно прервано появлением нового лица. Однажды, когда Привалов занимался с Ляховским
в его
кабинете,
старик, быстро сдвинув очки на лоб, проговорил...
Вечером этого многознаменательного дня
в кабинете Василья Назарыча происходила такая сцена. Сам
старик полулежал на свеем диване и был бледнее обыкновенного. На низенькой деревянной скамеечке, на которую Бахарев обыкновенно ставил свою больную ногу, теперь сидела Надежда Васильевна с разгоревшимся лицом и с блестящими глазами.
С доктором сделалась истерика, так что Привалову пришлось возиться с ним до самого утра.
Старик немного забылся только пред серым осенним рассветом, но и этот тяжелый сон был нарушен страшным гвалтом
в передней. Это ворвалась Хиония Алексеевна, которая узнала об исчезновении Зоси, кажется, одной из последних.
В кабинет она влетела с искаженным злобой лицом и несколько мгновений вопросительно смотрела то на доктора, то на Привалова.
Через день Привалов опять был у Бахаревых и долго сидел
в кабинете Василья Назарыча. Этот визит кончился ничем.
Старик все время проговорил о делах по опеке над заводами и ни слова не сказал о своем положении. Привалов уехал, не заглянув на половину Марьи Степановны, что немного обидело гордую старуху.
После этой сцены Привалов заходил
в кабинет к Василию Назарычу, где опять все время разговор шел об опеке. Но, несмотря на взаимные усилия обоих разговаривавших, они не могли попасть
в прежний хороший и доверчивый тон, как это было до размолвки. Когда Привалов рассказал все, что сам узнал из бумаг, взятых у Ляховского,
старик недоверчиво покачал головой и задумчиво проговорил...
Старик однажды пригласил
в свой
кабинет Машу и, указывая на Васю, сказал всего только несколько слов: «Вот, Маша, тебе жених…
В это время дверь
в кабинет осторожно отворилась, и на пороге показался высокий худой
старик лет под пятьдесят; заметив Привалова,
старик хотел скрыться, но его остановил голос Веревкина...
Сердце
старика закипело, слезы навернулись на глаза, и он дрожащим голосом произнес только: «Ваше высокоблагородие!., сделайте такую божескую милость!..» Минский взглянул на него быстро, вспыхнул, взял его за руку, повел
в кабинет и запер за собою дверь.
…Тихо проходил я иногда мимо его
кабинета, когда он, сидя
в глубоких креслах, жестких и неловких, окруженный своими собачонками, один-одинехонек играл с моим трехлетним сыном. Казалось, сжавшиеся руки и окоченевшие нервы
старика распускались при виде ребенка, и он отдыхал от беспрерывной тревоги, борьбы и досады,
в которой поддерживал себя, дотрагиваясь умирающей рукой до колыбели.
Вот этот самый Шпейер, под видом богатого помещика, был вхож на балы к
В. А. Долгорукову, при первом же знакомстве очаровал
старика своей любезностью, а потом бывал у него на приеме,
в кабинете, и однажды попросил разрешения показать генерал-губернаторский дом своему знакомому, приехавшему
в Москву английскому лорду.
Дело вышло как-то само собой. Повадился к Луковникову ездить Ечкин. Очень он не нравился
старику, но, нечего делать, принимал его скрепя сердце. Сначала Ечкин бывал только наверху,
в парадной половине, а потом пробрался и
в жилые комнаты. Да ведь как пробрался: приезжает Луковников из думы обедать, а у него
в кабинете сидит Ечкин и с Устенькой разговаривает.
Старик страшно бунтовал, разбил графин с водой и кончил слезами. Замараев увел его под руку
в свой
кабинет, усадил на диван и заговорил самым убедительным тоном...
Приставанья и темные намеки писаря все-таки встревожили Харитона Артемьича, и он вечерком отправился к старичку нотариусу Меридианову, с которым водил дела. Всю дорогу
старик сердился и ругал проклятого писаря. Нотариус был дома и принял гостя
в своем рабочем
кабинете.
Они просидели целый вечер
в кабинете Стабровского.
Старик сильно волновался и несколько раз отвертывался к окну, чтобы скрыть слезы.
Вечером Галактион поехал к Стабровскому.
Старик действительно был не совсем здоров и лежал у себя
в кабинете на кушетке, закутав ноги пледом. Около него сидела Устенька и читала вслух какую-то книгу. Стабровский, крепко пожимая Галактиону руку, проговорил всего одно слово.
Но
старик не вытерпел: когда после ужина он улегся
в хозяйском
кабинете, его охватила такая тоска, что он потихоньку пробрался
в кухню и велел закладывать лошадей. Так он и уехал
в ночь, не простившись с хозяином, и успокоился только тогда, когда очутился у себя дома и нашел все
в порядке.
Из залы нужно было пройти небольшую приемную, где обыкновенно дожидались просители, и потом уже следовал
кабинет. Отворив тяжелую дубовую дверь, Петр Елисеич был неприятно удивлен: Лука Назарыч сидел
в кресле у своего письменного стола, а напротив него Палач. Поздоровавшись кивком головы и не подавая руки,
старик взглядом указал на стул. Такой прием расхолодил Петра Елисеича сразу, и он почуял что-то недоброе.
Петр Елисеич увел
стариков к себе
в кабинет и долго здесь толковал с ними, а потом сказал почти то же, что и поп. И не отговаривал от переселения, да и не советовал. Ходоки только уныло переглянулись между собой.
Только один
старик Бахарев часто вздыхал и ворочался, лежа на мягком диване
в кабинете Гловацкого.
Старик Райнер все слушал молча, положив на руки свою серебристую голову. Кончилась огненная, живая речь, приправленная всеми едкими остротами красивого и горячего ума. Рассказчик сел
в сильном волнении и опустил голову. Старый Райнер все не сводил с него глаз, и оба они долго молчали. Из-за гор показался серый утренний свет и стал наполнять незатейливый
кабинет Райнера, а собеседники всё сидели молча и далеко носились своими думами. Наконец Райнер приподнялся, вздохнул и сказал ломаным русским языком...
Германская революция была во всем разгаре.
Старик Райнер оставался дома и не принимал
в ней, по-видимому, никакого непосредственного участия, но к нему беспрестанно заезжали какие-то новые люди. Он всегда говорил с этими людьми, запершись
в своем
кабинете, давал им проводников, лошадей и денег и сам находился
в постоянном волнении.
Один раз, идучи по длинным сеням, забывшись, я взглянул
в окошко
кабинета, вспомнил рассказ няньки, и мне почудилось, что какой-то
старик в белом шлафроке сидит за столом.
Юлию
в самом деле, должно быть, заинтересовал Вихров; по крайней мере, через несколько дней она вошла
в кабинет к отцу, который совсем уже был
старик, и села невдалеке от него, заметно приготовляясь к серьезному с ним разговору.
Сначала я пошел к
старикам. Оба они хворали. Анна Андреевна была совсем больная; Николай Сергеич сидел у себя
в кабинете. Он слышал, что я пришел, но я знал, что по обыкновению своему он выйдет не раньше, как через четверть часа, чтоб дать нам наговориться. Я не хотел очень расстраивать Анну Андреевну и потому смягчал по возможности мой рассказ о вчерашнем вечере, но высказал правду; к удивлению моему, старушка хоть и огорчилась, но как-то без удивления приняла известие о возможности разрыва.
Молодой человек фамильярно кивнул головой и ушел
в кабинет. Директор обратил глаза на
старика.
M-me Углакова не возвращалась еще из Петербурга, и Марфины застали дома одного
старика, который никак было не хотел принять Егора Егорыча с его супругою, потому что был
в дезабилье; но тот насильно вошел к нему вместе с Сусанной Николаевной
в кабинет, и благообразный старичок рассыпался перед ними
в извинениях, что они застали его
в халате, хотя халат был шелковый и франтовато сшитый.
Когда Егор Егорыч появился
в кабинете, Михаил Михайлыч сидел за работой и казался хоть еще и бодрым, но не столько, кажется, по телу, сколько по духу,
стариком.
С треугольной шляпой подмышкой, придерживая дрожащей рукой непослушную шпагу, вошел он, едва переводя дух от робости,
в кабинет больного
старика, некогда умного, живого и бодрого, но теперь почти недвижимого, иссохшего, как скелет, лежащего уже на смертной постели.
Пришедши
в свой небольшой
кабинет, женевец запер дверь, вытащил из-под дивана свой пыльный чемоданчик, обтер его и начал укладывать свои сокровища, с любовью пересматривая их; эти сокровища обличали как-то въявь всю бесконечную нежность этого человека: у него хранился бережно завернутый портфель; портфель этот, криво и косо сделанный, склеил для женевца двенадцатилетний Володя к Новому году, тайком от него, ночью; сверху он налепил выдранный из какой-то книги портрет Вашингтона; далее у него хранился акварельный портрет четырнадцатилетнего Володи: он был нарисован с открытой шеей, загорелый, с пробивающейся мыслию
в глазах и с тем видом, полным упования, надежды, который у него сохранился еще лет на пять, а потом мелькал
в редкие минуты, как солнце
в Петербурге, как что-то прошедшее, не прилаживающееся ко всем прочим чертам; еще были у него серебряные математические инструменты, подаренные ему
стариком дядей; его же огромная черепаховая табакерка, на которой было вытиснено изображение праздника при федерализации, принадлежавшая
старику и лежавшая всегда возле него, — ее женевец купил после смерти
старика у его камердинера.
Другая театральная семья — это была семья Горсткиных, но там были более серьезные беседы, даже скорее какие-то учено-театральные заседания. Происходили они
в полухудожественном,
в полумасонском кабинете-библиотеке владельца дома, Льва Ивановича Горсткина, высокообразованного
старика, долго жившего за границей, знакомого с Герценом, Огаревым, о которых он любил вспоминать, и увлекавшегося
в юности масонством. Под старость он был небогат и существовал только арендой за театр.
Он умер
в конце 60-х годов столетним
стариком, ни у кого не бывал и никого, кроме моего отца и помещика Межакова, своего друга, охотника и собачника, не принимал у себя, и все время читал старые книги, сидя
в своем кресле
в кабинете.
О Татьяне изредка доходили вести; он знал, что она вместе с своею теткой поселилась
в своем именьице, верстах
в двухстах от него, живет тихо, мало выезжает и почти не принимает гостей, — а впрочем, покойна и здорова. Вот однажды
в прекрасный майский день сидел он у себя
в кабинете и безучастно перелистывал последний нумер петербургского журнала; слуга вошел к нему и доложил о приезде старика-дяди.
В голосе
старика невольно слышалась еще не остывшая досада; затем он, мотнув пригласительно барону головой, ушел с ним
в кабинет.
— Есть, имею! — отвечал нотариус, вводя князя
в свой
кабинет. — Молодым людям стыдно бы хворать!.. Вот нам
старикам — другое дело!
На тех же самых днях, поутру, начальник губернии сидел, по обыкновению, таинственно
в своем
кабинете. Это уже был
старик и, как по большей части водится, плешивый. Смолоду, говорят, он известен был как масон, а теперь сильно страдал ипохондрией. Слывя за человека неглупого и дальновидного, особенно
в сношениях с сильными лицами, он вообще был из хитрецов меланхолических, самых, как известно, непроходимых.
— Все будет хорошо! Все будет хорошо! — говорил
старик, еще раз обнимая Эльчанинова, и, когда тот,
в последний раз раскланявшись, вышел из
кабинета, граф опять сел на свое канапе и задумался. Потом, как бы вспомнив что-то, нехотя позвонил.
Старик Злотницкий
в наши игры не вмешивался и даже не совсем ласково посматривал на нас из-за дверей своего
кабинета.
Анна Ивановна приняла меня
в свою особенную благосклонность, и один раз, когда я сидел, после обеда,
в кабинете у
старика, именно с Черевиным и Мартыновым, и, признаться, скучал, особенно потому, что не ясно понимал, о чем они говорили, хозяйка позвала меня
в гостиную, где она обыкновенно сидела со старшей дочерью (меньшая была больная).
Я приехал часа за два до обеда, мы заперлись с
стариком в его
кабинете, и я, не без внутреннего волнения и упреков совести, прочел ему листов шесть написанного мною вздора.
Предводитель, хозяин дома, величаво-толстый, беззубый
старик, подошел к графу и, взяв его под руку, пригласил
в кабинет покурить и выпить, ежели угодно. Как только Турбин вышел, Анна Федоровна почувствовала, что
в зале совершенно нечего делать, и, взяв под руку старую, сухую барышню, свою приятельницу, вышла с ней
в уборную.
Накануне свадьбы Верочка была очень грустна, и Степан Петрович также упал духом. Он надеялся, что Борис Андреич согласится переехать к ним на жительство; но он ни слова не сказал об этом и, напротив, предложил Степану Петровичу на время поселиться
в Вязовне.
Старик отказался: он привык к своему
кабинету. Верочка обещалась посещать его, по крайней мере, раз
в неделю. Как уныло отец ответил ей: «Брау, брау!»
Во дворце были шаги. Они послышались со стороны биллиардной, прошли боскетную, потом стихли. Сердце у
старика остановилось на секунду, ему показалось, что он умрет. Потом сердце забилось часто-часто, вперебой с шагами. Кто-то шел к Ионе,
в этом не было сомнения, твердыми шагами, и паркет скрипел уже
в кабинете.
В довольно большом
кабинете за письменным столом сидел высокий, худощавый, горбоносый
старик с седой, коротко остриженной головой, седой эспаньолкой и такими же усами,
в летнем черном сюртуке с адмиральскими шитыми звездами на отложном воротнике и шитыми галунами на обшлагах. Лицо у адмирала было серьезное и озабоченное.
Таким образом
в этот великий день было совершено два освобождения: получили право новой жизни Висленев и Бодростин, и оба они были обязаны этим Глафире, акции которой, давно возвышенные на светской бирже, стали теперь далеко выше пари и на базаре домашней суеты. Оба они были до умиления тронуты; у
старика на глазах даже сверкали слезы, а Висленев почти плакал, а через час, взойдя
в кабинет Бодростина, фамильярно хлопнул его по плечу и шепнул...
Это был
кабинет старика; влево за драпированными дверями виднелась его спальня, а правее — продолговатая комната или широкий коридор, совсем без мебели, и
в конце-то этой комнаты запертая дверь, у которой теперь толпились все четыре лакея, суетясь, споря, не соглашаясь и
в то же время штурмуя эту дверь и кочергой, и щеткой, между тем как четвертый, позже всех прибывший с ясеневою вешалкой, действовал ею, как стенобойною машиной.